Неточные совпадения
«Да, да, как это было? — думал он, вспоминая
сон. — Да, как это было? Да! Алабин
давал обед в Дармштадте; нет,
не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин
давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, [Мое сокровище,] и
не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины», вспоминал он.
Ответа
не было, кроме того общего ответа, который
дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня, то есть забыться. Забыться
сном уже нельзя, по крайней мере, до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться
сном жизни.
— Пропал совершенно
сон! — сказал Чичиков, переворачиваясь на другую сторону, закутал голову в подушки и закрыл себя всего одеялом, чтобы
не слышать ничего. Но сквозь одеяло слышалось беспрестанно: «Да поджарь, да подпеки, да
дай взопреть хорошенько». Заснул он уже на каком-то индюке.
Дай оглянусь. Простите ж, сени,
Где дни мои текли в глуши,
Исполнены страстей и лени
И
снов задумчивой души.
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья!
Прости ж и ты, мой спутник странный,
И ты, мой верный идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Всё, что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую друзей.
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном
снеЯвилися впервые мне —
И
даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще
не ясно различал.
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б
не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И
дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть
не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во
снеОни тревожат сердце мне.
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной;
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей
не мало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и веселых
снов!
«Так вот что предвещал мне мой
сон! — подумал я, —
дай бог только, чтобы
не было чего-нибудь еще хуже».
Нет, они
не погасли,
не исчезли в груди его, они посторонились только, чтобы
дать на время простор другим могучим движеньям; но часто, часто смущался ими глубокий
сон молодого козака, и часто, проснувшись, лежал он без
сна на одре,
не умея истолковать тому причины.
Любезнейший! Ты
не в своей тарелке.
С дороги нужен
сон.
Дай пульс. Ты нездоров.
— Нуте-ко,
давайте закусим на
сон грядущий. Я без этого —
не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток провел с
дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
Бальзаминов. Да помилуйте! на самом интересном месте! Вдруг вижу я, маменька, будто иду я по саду; навстречу мне идет
дама красоты необыкновенной и говорит: «Господин Бальзаминов, я вас люблю и обожаю!» Тут, как на смех, Матрена меня и разбудила. Как обидно! Что бы ей хоть немного погодить? Уж очень мне интересно, что бы у нас дальше-то было. Вы
не поверите, маменька, как мне хочется доглядеть этот
сон. Разве уснуть опять? Пойду усну. Да ведь, пожалуй,
не приснится.
Он теперь уже
не звал более страсть к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его
сон, отнимала книгу из рук,
не давала есть.
— Ну, Иван Иваныч,
не сердитесь, — сказала Анна Васильевна, — если опять забуду да свою трефовую
даму побью. Она мне даже сегодня во
сне приснилась. И как это я ее забыла! Кладу девятку на чужого валета, а
дама на руках…
«Так неужели же и это всё делалось только по недоразумению? Как бы сделать так, чтобы обеспечить всем этим чиновникам их жалованье и даже
давать им премию за то, чтобы они только
не делали всего того, что они делают?» думал Нехлюдов. И на этих мыслях, уже после вторых петухов, несмотря на блох, которые, как только он шевелился, как фонтан, брызгали вокруг него, он заснул крепким
сном.
— Есть, есть некоторое предчувствие… Ну, да страшен
сон, но милостив бог. Мы и дядюшку подтянем. А вы здесь донимайте, главное, Ляховского: дохнуть ему
не давайте, и Половодову тоже. С ними нечего церемониться…
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и
не думает, и полудремлет и
не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно,
не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое
дает ей полную самостоятельность в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта
не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или
Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец
сна… да, это дремота.
И хорошо, что человек или
не подозревает, или умеет
не видать, забыть. Полного счастия нет с тревогой; полное счастие покойно, как море во время летней тишины. Тревога
дает свое болезненное, лихорадочное упоение, которое нравится, как ожидание карты, но это далеко от чувства гармонического, бесконечного мира. А потому
сон или нет, но я ужасно высоко ценю это доверие к жизни, пока жизнь
не возразила на него,
не разбудила… мрут же китайцы из-за грубого упоения опиумом…»
Представьте себе оранжерейного юношу, хоть того, который описал себя в «The Dream»; [«
Сон» (англ.).] представьте его себе лицом к лицу с самым скучным, с самым тяжелым обществом, лицом к лицу с уродливым минотавром английской жизни, неловко спаянным из двух животных: одного дряхлого, другого по колена в топком болоте, раздавленного, как Кариатида, постоянно натянутые мышцы которой
не дают ни капли крови мозгу.
— Эй, послушайся, Матренка! Он ведь тоже человек подневольный; ему и во
сне не снилось, что ты забеременела, а он, ни
дай, ни вынеси за что, должен чужой грех на себя взять. Может, он и сейчас сидит в застольной да плачет!
Проснувшись, он испугался, когда увидел, что солнце уже высоко: «Я проспал заутреню и обедню!» Тут благочестивый кузнец погрузился в уныние, рассуждая, что это, верно, Бог нарочно, в наказание за грешное его намерение погубить свою душу, наслал
сон, который
не дал даже ему побывать в такой торжественный праздник в церкви.
— И то согрешаешь
не однажды… Господи, создателю, божья матерь, пречистая!..
Дайте вы мне хоть во
сне один раз свет-радость увидать…
— Балаган! — закричал я своим спутникам. Тотчас Рожков и Ноздрин явились на мой зов. Мы разобрали корье и у себя на биваке сделали из него защиту от ветра. Затем мы сели на траву поближе к огню, переобулись и тотчас заснули. Однако,
сон наш
не был глубоким. Каждый раз, как только уменьшался огонь в костре, мороз
давал себя чувствовать. Я часто просыпался, подкладывал дрова в костер, сидел, дремал, зяб и клевал носом.
Усталость накапливалась давно, и мы были в таком состоянии, что ночной
сон уже
не давал нам полного отдыха.
Княгиня деньги им
дает, —
«Спасибо, добрый путь!»
Ей долго, долго лица их
Мерещатся потом,
И
не прогнать ей дум своих,
Не позабыться
сном!
— Носи на здоровье! — прибавила она, надевая крест и крестя дочь, — когда-то я тебя каждую ночь так крестила на
сон грядущий, молитву читала, а ты за мной причитывала. А теперь ты
не та стала, и
не дает тебе господь спокойного духа. Ах, Наташа, Наташа!
Не помогают тебе и молитвы мои материнские! — И старушка заплакала.
— Нет, благодарение богу, окромя нас, еще никого
не видать. А так, промежду мужичков каприз сделался. Цену, кажется,
давали им настоящую, шесть гривен за пуд — ан нет:"нынче, видишь ты, и во
сне таких цен
не слыхано"!
Но и веселость его и нежность исчезали без следа — и то, что происходило между нами,
не давало мне никаких надежд на будущее — точно я все это во
сне видел.
— Случай подвернулся! Гулял я, а уголовники начали надзирателя бить. Там один есть такой, из жандармов, за воровство выгнан, — шпионит, доносит, жить
не дает никому! Бьют они его, суматоха, надзиратели испугались, бегают, свистят. Я вижу — ворота открыты, площадь, город. И пошел
не торопясь… Как во
сне. Отошел немного, опомнился — куда идти? Смотрю — а ворота тюрьмы уже заперты…
Некоторые из товарок пытались даже расшевелить ее.
Давали читать романы, рассказывали соблазнительные истории; но никакой соблазн
не проникал сквозь кирасу, покрывавшую ее грудь. Она слишком была занята своими обязанностями, чтобы
дать волю воображению. Вставала рано; отправлялась на дежурство и вечером возвращалась в каморку хотя и достаточно бодрая, но без иных мыслей, кроме мысли о
сне.
Не успеет Краснов во
сне увидеть, что для больных новые халаты нужны, как губернатор уже озаботился, шлет за Вилковым и
дает ему соответствующие инструкции.
Так что когда наступит ночь и случайно вздумаешь
дать себе отчет в прожитом дне, то
не успеешь и перечислить всего совершённого, как благодетельный
сон уже спешит смежить глаза, чтоб вознаградить усталый организм за претерпенную дневную сутолоку.
— Да вы его избалуете! — прокричал Петр Степанович, быстро вбегая в комнату. — Я только лишь взял его в руки, и вдруг в одно утро — обыск, арест, полицейский хватает его за шиворот, а вот теперь его убаюкивают
дамы в салоне градоправителя! Да у него каждая косточка ноет теперь от восторга; ему и во
сне не снился такой бенефис. То-то начнет теперь на социалистов доносить!
Тот сначала своими жестами усыпил его, и что потом было с офицером в этом
сне, — он
не помнит; но когда очнулся, магнетизер велел ему взять ванну и
дал ему при этом восковую свечку, полотенчико и небольшое зеркальце… «Свечку эту, говорит, вы зажгите и садитесь с нею и с зеркальцем в ванну, а когда вы там почувствуете сильную тоску под ложечкой, то окунитесь… свечка при этом —
не бойтесь —
не погаснет, а потом,
не выходя из ванны, протрите полотенчиком зеркальце и, светя себе свечкою, взгляните в него…
— Так это было? Было? Но ни судить тебя, ни прощать тебя я
не имею права. Ты виновата в этом столько же, сколько в дурном, нелепом
сне, который приснился тебе.
Дай мне твою руку!
А у купца этого я работал, печь в новой бане клал, и начал купец хворать, тут я ему во
сне приснился нехорошо, испугался он и
давай просить начальство: отпустите его, — это меня, значит, — отпустите его, а то-де он во
сне снится:
не простишь ему, бает,
не выздоровеешь, колдун он, видно, — это я, стало быть, колдун!
— Совершенно верю, и госпожу хозяйку за такое обращение с вами
не похвалю. Но пусть она нам за это на мировую чаю
даст. Я со
сна чай иногда употребляю.
Животрепещущая
дама, вооруженная большим кухонным ножом, засучив правый рукав своей кофты, прямо направилась к двери конторы и еще раз приложила ухо к створу. И сомнения никакого
не было, что злосчастная пара наслаждается
сном безмятежным: так и слышно, как один, более сильный, субъект гудет гусаком, а другой, нежнейший, выпускает придыханием протяжные «пхэ».
Разве ты
не можешь, — продолжал он, обращаясь к Фалалею, — разве ты
не можешь видеть во
сне что-нибудь изящное, нежное, облагороженное, какую-нибудь сцену из хорошего общества, например, хоть господ, играющих в карты, или
дам, прогуливающихся в прекрасном саду?» Фалалей обещал непременно увидеть в следующую ночь господ или
дам, гуляющих в прекрасном саду.
Дело было вечером, и Митенька основательно рассудил, что самое лучшее, что он может теперь сделать, — это лечь спать. Отходя на
сон грядущий, он старался
дать себе отчет в том, что он делал и говорил в течение дня, — и
не мог. Во
сне тоже ничего
не видал. Тем
не менее
дал себе слово и впредь поступать точно таким же образом.
Через четверть часа стоял у крыльца стол, накрытый белою браною скатерткой домашнего изделья, кипел самовар в виде огромного медного чайника, суетилась около него Аксютка, и здоровалась старая барыня, Арина Васильевна, с Степаном Михайловичем,
не охая и
не стоная, что было нужно в иное утро, а весело и громко спрашивала его о здоровье: «Как почивал и что во
сне видел?» Ласково поздоровался дедушка с своей супругой и назвал ее Аришей; он никогда
не целовал ее руки, а свою
давал целовать в знак милости.
Любонька в людской, если б и узнала со временем о своем рождении, понятия ее были бы так тесны, душа спала бы таким непробудимым
сном, что из этого ничего бы
не вышло; вероятно, Алексей Абрамович, чтобы вполне примириться с совестью,
дал бы ей отпускную и, может быть, тысячу-другую приданого; она была бы при своих понятиях чрезвычайно счастлива, вышла бы замуж за купца третьей гильдии, носила бы шелковый платок на макушке, пила бы по двенадцати чашек цветочного чая и народила бы целую семью купчиков; иногда приходила бы она в гости к дворечихе Негрова и видела бы с удовольствием, как на нее с завистью смотрят ее бывшие подруги.
— А независимость Сербии? Зверства турок? Первые добровольцы? И теперь
не понимаешь? Ха-ха!.. Так я тебе скажу: это мое спасение, мой последний ход… Ты видишь, вон там сидит на скамейке
дама и злится, а человек, на которого она злится, возьмет да и уйдет добровольцем освобождать братьев славян от турецкого зверства. Ведь это, голубчик, целая идеища… Я даже во
сне вижу этих турок. Во мне просыпается наша славянская стихийная тяга на Восток…
— Ах, мамушка, мамушка! — отвечала, всхлипывая, Анастасья. — Боже мой!.. Мне так легко… так весело!.. Поздравь меня, родная!.. — продолжала она, кинувшись к ней на шею. — Анюта… вы все… подите ко мне…
дайте расцеловать себя!.. Боже мой!.. Боже мой!
Не сон ли это?.. Нет, нет… Я чувствую… мое сердце… Ах, я дышу свободно!
— Как бы хорошо-то, — вздыхая, говорила девочка. — Весной бы и пошли мы. Все дни я про это думаю, даже во
сне снится, будто иду, иду… Голубчик! Он тебя послушает — скажи, чтобы взял! Я его хлеба
не буду есть… я милостину просить буду! Мне
дадут — я маленькая… Илюша? Хочешь — руку поцелую?
Повторяю: в литературе, сколько-нибудь одаренной жизнью, они
не могли бы существовать совсем, тогда как теперь они имеют возможность
дать полный ход невнятному бормотанию, которым преисполнены сердца их. Наверное, никто их
не прочитает, а следовательно, никто и
не обеспокоит вопросом: что сей
сон значит? Стало быть, для них выгода очевидная.
Но ежели
не личная корысть
дала основание моему
сну, тем
не менее основание это, до известной степени, все-таки
не было чуждо реальности.
Читатель!
не воображай, что я человек жадный до денег, что я думаю только о стяжании и что, поэтому, сребролюбивые мечтания даже во
сне не дают мне покоя.
— После, мой друг! после.
Дай мне привыкнуть к мысли, что это был бред, сумасшествие, что я видела его во
сне. Ты узнаешь все, все, мой друг! Но если его образ никогда
не изгладится из моей памяти, если он, как неумолимая судьба, станет между мной и моим мужем?.. о! тогда молись вместе со мною, молись, чтоб я скорей переселилась туда, где сердце умеет только любить и где любовь
не может быть преступлением!
Княгиня Радугина была некогда хороша собою; но беспрестанные праздники, балы, ночи, проверенные без
сна, — словом, все, что сокращает век наших модных
дам,
не оставило на лице ее и признаков прежней красоты, несмотря на то, что некогда кричали о ней даже и в Москве...